Родился я в древнем городе Пскове в октябре 1937 года. Родители работали на Псковской льночесальной фабрике: отец – главным механиком, мать – сменным мастером цеха. По существу, Псков – город приграничный, и уже на вторую неделю грянувшей войны фашисты стремительно приближались к нему. Город подвергался постоянным бомбардировкам, и мы с матерью и соседями в основном отсиживались в каком-то подвале. 6 июля 1941 года в срочном порядке отцу было поручено погрузить желающих эвакуироваться работников предприятия с их семьями на автомобили-полуторки, возглавить эти несколько машин и уходить на Новгород. Ну а Псков после боёв пал 9 июля.
Уезжали столь внезапно и поспешно, что брошено было всё как есть, даже личные вещи. Всё равно чемоданы класть было некуда. Долгой дорогой, забитой машинами, повозками и пешими людьми, мирным населением вперемешку с отступающими войсками, под пиратскими бомбёжками и пулемётным обстрелом этой беззащитной массы с немецких самолётов, – добрались до Новгорода.
В Новгороде какие-то военные распорядители конфисковали наши машины, рассадили нас по товарным вагонам, и начался железнодорожный этап пути в неведомое. Никто не мог назвать конечного пункта назначения, видимо всё решалось и организовывалось на ходу. Никакого расписания не существовало. Немецкая авиация охотилась за эшелонами, поэтому многие станции мы проскакивали без остановок, мимо разбитых и сгоревших таких
же мирных поездов. Как-то среди ночи поезд остановился, снаружи по задвинутой вагонной двери кто-то начал дубасить поленом и по-русски, но с сильным акцентом закричал: «Фылесай! Приехали!» Оказалось, то была маленькая чувашская станция Вурнары. Вокруг стояли крестьянские подводы, на которых нас и развезли по близлежащим чувашским деревням.
Нашу семью разместили в деревне Сявалкасы Калининского района. Родители сразу начали работать в колхозе. Отец, как механик и хороший мастер кузнечного дела, занялся ремонтом жнеек, молотилок и прочего сельхозинвентаря, чем был очень обрадован председатель колхоза А.Е. Емельянов. Немного позднее мы почему-то переехали в деревню Большие Яуши, где отец продолжал работать механиком и кузнецом, затем был мобилизован в армию, а мы с матерью до конца войны так и оставались в деревне.
Отношение к эвакуированным семьям, состоявшим из женщин, детей и стариков, со стороны местного населения и руководства колхозов было разным: приветливая доброжелательность, понимание и помощь одних соседствовала с откровенным бытовым национализмом со стороны других, не упускавших случая мелочно поиздеваться и ущемить. Мать моя, не отличавшаяся здоровьем, деликатного воспитания, совершенно не умела врать, защищаться и приспосабливаться, безропотно выполняла трудные работы в колхозе, не всегда получая взамен даже неотложную помощь в бытовых нуждах. Чего стоило одно только промёрзшее жилье и отсутствие дров...
В конце концов, мать моя окончательно надорвалась, от подъёма непомерных тяжестей произошло смещение внутренних органов, развилось нервное и физическое истощение, и она оказалась при смерти. К счастью, это случилось ближе к концу войны, и по телеграмме врачей о критическом обороте дела отцу даже был предоставлен недельный воинский отпуск, что крепко приободрило мать и, скорее всего, сыграло решающую роль в преодолении кризиса, но здоровье её было основательно подорвано. В дальнейшем она постоянно испытывала недомогание, подолгу тяжело болела и скончалась в возрасте 57 лет.
Закончилась война. Отцу повезло – в конце 1945 года он вернулся, и все помыслы были обращены к отъезду на родину, в Псков. Но картина была безотрадная.
К тому времени отыскались старики-родители отца, пережившие оккупацию Пскова. Выяснилось, что дом, в котором до войны проживала большая семья Степановых, разбомблен и сгорел со всем скарбом, так же как и ведомственный дом, в котором была служебная квартира моих родителей. Старики ютились в углу, временно уступленном из милости старыми знакомыми.
Ещё пятеро взрослых сыновей, братьев отца, по предварительным данным числились погибшими и пропавшими без вести. Запросив и получив эти сведения из Наркомата обороны СССР, дедушка слёг и в декабре 1945 года умер от дистрофии, а бабушка ослепла. Псков лежал в руинах. И получилось, что ехать пока вообще-то некуда.
В то же время в Чувашии отцу предлагалась работа по его специальности – механика широкого профиля. С большой неохотой и печалью мать согласилась с доводами отца временно остаться. Бабушку забрали к себе. Затем отца засосало директорство на предприятиях. Кончилось тем, что семья так и осталась на берегах Волги, и мои любезные родители упокоены в Чебоксарах.
Ну а я все свои школьные годы, по седьмой класс включительно, мечтал стать военным моряком. Обученный матерью чтению ещё в пятилетнем возрасте и ставший пожизненным рабом этого занятия, я примерно с семи-восьми лет начал поглощать всё, что можно было достать по части сражений и приключений. К седьмому классу был «проглочен» весь Станюкович, Жюль Верн, Новиков-Прибой, Леонид Соболев, Аркадий Первенцев и прочие.
И все же, почему моряком, а не лётчиком? Я что, меньше других мальчишек восторгался и завидовал всем этим красавцам-героям, королям воздуха? Книги, фильмы о лётчиках поглощались мной с ничуть не меньшим горячим увлечением. И как азартно они обсуждались с приятелями...
Но увы! Пути в небо мне загодя были решительно заказаны. С раннего отрочества несбыточность таких помыслов разъяснялась моими домашними с такой категоричной убеждённостью, что об авиации нечего было и думать. Всему причиной был тот печальный факт, что незадолго до войны я где-то заразился и заболел дифтеритом. Болезнь сразу не распознали, в больницу попал поздно, и это повлекло тяжелейшее осложнение на сердце. Лечивший меня псковский светило педиатрии доктор Петров, от облика которого в памяти сохранилась только его огромная черная карабас-барабасовская
борода, в своих напутствиях при выписке был категоричен: «Мамаша, ваш ребенок доживёт в лучшем случае до семи лет. При условии – никаких велосипедов, покой и осторожность!»
По словам родителей, я действительно из цветущего, распевающего «Тачанку» карапуза превратился в полупаралитика: перестал самостоятельно ходить, пища выливалась через нос, нарушилась речь, не мог вспомнить ни стишков, ни песен, коих знал немало. Вот на полувыходе из такого состояния нас застала война.
А в эвакуации лекарств не было. Я долго ещё задыхался и синел при подъёмах даже на небольшую горку. Но, подрастая на природе и будучи предоставлен в чувашской деревне сам себе, я много двигался, принимал участие в подвижных играх с местными ребятами, и проявления сердечного порока стали постепенно отступать. Как-то незаметно моим любимым увлечением стала беготня по тропинкам с тонким колёсиком, подталкиваемым перед собой согнутой крючком проволочкой. С утра до вечера я не расставался с этим занятием, и полагаю, что именно оно исподволь ликвидировало все мои сердечные проблемы, и в последующем я ни в чём не уступал своим товарищам. Но над родителями довлел давний приговор доктора Петрова, и я в их глазах оставался пожизненным сердечником.
– В лётчики тебя не возьмут, и не мечтай!
– А в моряки?
– Ну, в моряки, может быть, ещё возьмут.
И я готовил себя в моряки. В 1952 году, окончив с отличием седьмой класс, я решительно собрался ехать в Кронштадт поступать в какую-то мореходку, имея даже на руках вызов-приглашение к вступительным экзаменам. И вдруг, совершенно случайно, на обрывке газеты мне попалось на глаза объявление о том, что 9-я Казанская спецшкола ВВС, о существовании которой я не ведал ни сном, ни духом, проводит набор юношей, имеющих семилетнее образование. Разъяснялись условия приёма, а в конце сообщалось, что прежде чем ехать в Казань, такого-то числа необходимо пройти предварительный местный республиканский медицинский отбор в такой-то поликлинике города Чебоксары.
Я был бесповоротно сражён на месте. Всё перевернулось во мне. Решение было принято в одночасье. Дома усмехнулись, будучи убеждёнными в
безусловно отрицательном результате, но сильно перечить не стали, и я отправился на комиссию.
Рано утром был в поликлинике, но уже возле дверей каждого врачебного кабинета обнаружил плотные очереди по 30–40 человек себе подобных искателей удачи, совершенно не знакомых мне. Выйти из любой такой очереди означало безнадёжно потерять своё место в ней. Короче говоря, к тому времени как я, пройдя каких-то специалистов, добрался до хирургического кабинета, мой мочевой пузырь был готов разорваться на части. В таком состоянии я и вошёл к хирургу. Запускали почему-то сразу по трое, и вместе со мной вошли два таких самоуверенных амбала, перед которыми я был щенком, а они в моих глазах выглядели эталоном физического облика лётчика.
Было предложено полностью раздеться, и женщина-врач начала осмотр с меня. Первым делом она запустила пальцы обеих рук, что-то там надавила и... о ужас! Совершенно непроизвольно моя мочеполовая система не выдержала. Брезгливо отдёрнув руки, с выражением лица, не предвещавшим мне ничего хорошего, врачиха кинулась в угол к раковине. В беззвучном хохоте сползла со стула молоденькая пухлощёкая медсестра. Откровенно ржали стоявшие правее меня амбалы. Я похолодел!
Вымыв руки, врач обернулась: «У вас это часто случается?» Заикаясь, я объяснил, что нет, просто терпел с утра, боясь пропустить очередь. Молча прошла к столу, что-то написала в моей карточке, протянула: «Идите, проходите комиссию дальше».
Как же я и по сей день благодарен этой навсегда оставшейся для меня безызвестной, суровой с виду женщине. Ну что ей стоило, при таком-то выборе, написать мне: «Не годен», – и только!.. Более того, оба амбала были забракованы.
Дома результатом комиссии были удивлены, но в своих предубеждениях до конца всё же непоколебимы: «Ну что же, езжай в Казань. Через пару дней вернёшься. Не пропустят там тебя из-за сердца».
И была Казань. С благополучной врачебно-лётной комиссией, успешными экзаменами и зачислением. А дальше были три замечательных года в стенах навсегда оставшейся родной спецшколы ВВС. Три года, сопровождавшиеся нетерпеливыми мечтаниями побыстрее оказаться в лётном, и только в лётном, училище.
Детали этого славного периода своей жизни сохранились в моей душе и памяти в виде самых дорогих, самых добрых и благодарных воспоминаний.
Своим оригинальным, только ей присущим укладом наша школа не была в полной мере похожа на какое-либо другое среднеобразовательное учебное заведение, будь то городская школа, техникум или суворовское училище. Вернее, всё это в ней было, но всего в меру, поровну, гармонично, без однобоких предпочтений. Добротная педагогика классической средней школы вполне органично переплеталась с элементами воинского порядка и воспитания, и в то же время – с духом эдакого оберегаемого любовью взрослых детского дома-интерната.
В процессе нашего обучения и воспитания в пределах возможностей того небогатого времени довольно полно было включено именно то, что могло послужить гармоничному развитию юношей, их полноценной и разносторонней предварительной подготовке для последующего становления офицерами отечественной авиации. Помимо обязательной программы обучения мы активно вовлекались в различные кружки, руководимые профессионалами своего дела. Работали различные спортивные секции, где вызревали наши обладатели высоких спортивных разрядов, завоёвывавшие, как правило, призовые места на городских соревнованиях.
Летние лагеря в сосновом бору под Юдино возле Волги вообще были посвящены лишь немного военной подготовке и в полной мере – нашему физическому развитию и закалке в виде ежедневных разнообразных спортивных занятий со сдачей жёстких нормативов, игр и состязаний.
Нам регулярно демонстрировали фильмы, водили в музеи, в оперный и драматический театры, на школьной сцене ставились своими силами спектакли, проводились смотры художественной самодеятельности и просто праздничные концерты, устраивались танцевальные вечера.
В общем, жизнь била ключом, и тот, кто хотел, во многом мог проявить свои природные способности.
Нас совсем неплохо одевали, обували и кормили. Будучи, как и многие мои товарищи, иногородним, я все три года проживал на всём готовом в интернате, занимавшем вместе со спортзалом весь второй этаж школы, где каждый взвод располагался в своём спальном помещении.
Любовно и терпеливо, с искрой таланта нас пестовали прекрасные педагоги, а нашими командирами-воспитателями были далеко не случайные люди, в
большинстве своём интересные личности, энтузиасты своего дела. Своим личным воздействием они закрепляли наш юношеский порыв, и в немалой степени благодаря им в последующем, при различных жизненных обстоятельствах и испытаниях, у меня никогда не возникало ни сожалений, ни сомнений в правильности выбора профессии.
Чего стоили, к примеру, два таких неординарных, ярких, талантливых человека, сочетавших в себе непререкаемый авторитет учителя и воспитателя, как незабвенный наш командир роты Александр Назарович Муравьёв и преподаватель химии, Герой Советского Союза Абдулхак Сагитович Умеркин. У меня такое впечатление, что с их кончиной из моей жизни безвозвратно ушла плеяда людей, умевших жить, не умея врать.
Конечно, со стороны такого молодого, активного, отчаянного народа, гордо именовавшего себя «спецами», зачастую и немало случалось всяческих шалостей, а где-то на танцах и в женских школах или клубах приходилось дружно отстаивать свою «спецовскую» честь, да и безопасность, перед задирающейся казанской шпаной и просто гражданскими соперниками. Но внешне строгий спрос со стороны командования школы и командиров-воспитателей всегда сочетался с их подспудным, человечным пониманием, что перед ними всё-таки ещё дети, хотя и старшего возраста, исключение из школы случалось нечасто.
Хочется в равной степени воздать сыновнюю благодарность и отплатить теплом доброй памяти абсолютному большинству наших командиров, педагогов и сотрудников школы. Все они, каждый по-своему, роняя в нас зёрна Добра и Разума, в совокупности дали нам не только добротную общеобразовательную и мощную физическую подготовку, но и нравственную, морально-психологическую закалку в сочетании с хорошим воинским и эстетическим воспитанием.
Следует сказать, что усилия воспитателей вне их вмешательства подкреплялись внутри «спецовской» общины соблюдением неписаных правил товарищества, взаимовыручки, порядочности, нетерпимости к эгоизму, мелочности и малодушию. Уж не говоря об осознанном доносительстве. И эта атмосфера по-своему категорично, порой беспощадно насаждалась «спецами» и оберегалась ими.
Всё это предопределило наше миропонимание, наш нравственный стержень, наш личный внутренний устав, наши моральные позиции, в том числе наши нормы взаимоотношений с людьми, на всю последующую жизнь. Этот
«спецовский» фундамент и поныне остаётся незыблемым для большинства из нас и не позволяет поддаться настойчиво насаждаемому вирусу отчуждения человека от человека.
Наступило лето 1955 года – лето выпуска из спецшколы и распределения выпускников в лётные, штурманские, а тех, кто за годы учёбы приобрёл медицинские придирки к здоровью, – в авиационно-технические училища.
Обладая хорошей памятью и некоторыми способностями к наукам, я без какой-либо зубрёжки окончил школу с золотой медалью. И это обстоятельство едва не сыграло злую шутку со мной. Дело в том, что для спецшкольников-медалистов была определена очень большая привилегия: их без вступительных экзаменов отправляли на учёбу в Военно-инженерные академии имени Жуковского, имени Можайского и в иные высшие инженерно-авиационные училища, в которые в те времена имели право поступать и обучаться только офицеры, уже прослужившие в войсках. Такая же участь ждала и меня. Начальник школы Д.Д. Николаев, присланный к нам со стороны работник просвещения, ярый чиновник, напичканный политическими лозунгами, но весьма далёкий от авиации, и слышать не захотел, что этот мальчишка смеет отказываться от такой привилегии и проситься в лётное училище. Дело стало принимать затяжной оборот. Я упорствовал, начальник школы не уступал. Великое благодарение командиру нашей роты А.Н. Муравьёву, потомку декабриста, сумевшему в конце концов убедить Николаева, и я был определён к направлению в лётное, но не в истребительное, о котором мечтал, а в тяжелобомбардировочное училище.
После коротких каникул и предварительного сбора в родной школе мы организованной группой из 20 однокашников 26 июля 1955 года были отправлены поездом в город Балашов Саратовской области, где находилось училище.
Как выпускники спецшкол, мы не подлежали никакой экзаменовке и после прохождения медицинского освидетельствования и так называемой мандатной комиссии были зачислены. А дальше всё было как в авиации, только без всякого соответствия расхожей присказке: «Там, где кончается порядок, начинается авиация». Повышенная строгость была во всём. Занятия тоже требовали изрядной сосредоточенности и не позволяли расслабиться. Утешало лишь то, что в отличие от прочих лётных училищ, у нас срок обучения и выпуска в звании составлял 2 года. Объяснялось это тем, что Балашовское училище готовило лётчиков дальней авиации, летающих на тяжёлых воздушных кораблях, где путь к становлению командиром корабля
был долгим, молодой выпускник училища ещё несколько лет дозревал на правом сиденье в должности помощника командира, по-иному – правого лётчика, и был вполне мудрый смысл не передерживать нас в училище.
А посему, пройдя с весны 1956 года лётное обучение на самолётах Як-18 и освоив на втором году тяжёлый двухмоторный Ли-2, верно послуживший в войну в авиации дальнего действия и как транспортник, и как бомбардировщик, осенью 1957 года мы были благополучно выпущены. Был октябрь – мне исполнилось 20 лет. Пользуясь правом окончившего училище с отличием выбирать первоначальное место службы, я избрал эстонский город Тарту, где базировались два тяжелобомбардировочных полка: один летал на устаревших «летающих крепостях» Ту-4, а второй осваивал новенькие реактивные дальние бомбардировщики Ту-16.
К месту службы я прибыл в декабре 1957 года и прослужил в Эстонии ровно два года. Вначале, к великому моему огорчению, лётчиком-штурманом на транспортном Ли-2, немного позже – в качестве правого лётчика на боевых Ту-4, а затем на Ту-16. Увы! Начало моей службы совпало с бурным нарастанием волны разгромных хрущёвских сокращений военной авиации в нелепой попытке заменить её новоявленными ракетными войсками, так что за эти два года я успел трижды попасть под внезапное расформирование.
В декабре 1959 года, после очередного расформирования, обмыв присвоение звания старший лейтенант, я убыл для продолжения дальнейшей службы в качестве правого лётчика самолёта Ту-16 в 34-ю отдельную тяжелобомбардировочную авиационную эскадрилью специального назначения, которая базировалась в Заполярье на недавно отстроенном аэродроме Оленья в центре Кольского полуострова. Вот тут и началась моя устойчивая служба в дальней авиации, в которой я пролетал в различных должностях ещё 25 лет, более или менее не попадая больше столь часто в круговерть организационной чехарды и неразберихи.
Служба в эскадрилье спецназначения была интересной и памятной прежде всего характером полётов, да и всем укладом жизни. Командование относилось к нам, холостякам, с пониманием, и в целом вокруг нашей службы и быта витала обстановка требовательных, но чисто по-авиационному демократичных взаимоотношений между старшими и младшими. В эскадрилье умели спросить службу, умели посмеяться и простить оплошность или ошибки молодости.Летали много, далеко и довольно рискованно в условиях вечно капризной и непредсказуемой погоды Арктики. По заданиям Генерального штаба мы совершали на наших Ту-16 дальние рейды в Атлантику, мотаясь с дозаправками в воздухе на разведку до Гренландии, где в это время находились пять американских авиабаз. Находясь над нейтральными водами, обследовали своими локаторами чужие берега, засекали и определяли координаты и параметры расположенных вдоль них станций обнаружения и наведения. Всё это сочеталось с поддержанием навыков в элементах боевого применения – бомбили на полигонах, стреляли, срывали учебные атаки наших истребителей и т.п. Периодически совершались посадки на пустующие островные ледовые аэродромы в акватории Северного Ледовитого океана с целью проверки их практической боеготовности, поддерживаемой силами комендатур ограниченного состава. Широко привлекались и участвовали в угрюмо-грозных воздушных испытаниях ядерного оружия на острове Новая Земля, поскольку наш аэродром был превращён в своего рода «ядерную Мекку» и именно с него, начиная с сентября 1957 года, периодически организовывались и проводились эти испытания. Мне довелось в составе экипажа майора Проценко П.М. от начала до конца принимать участие в испытаниях 1961 года, выполнив по их плану в общей сложности тринадцать вылетов на эту «поножовщину».
Безусловно, привлечение экипажей эскадрильи к испытаниям ядерного оружия в открытой атмосфере было совершенно особой, ни на что не похожей статьёй нашего применения. Оставляя за пределами очерка ощущения и впечатления экипажей, неизбежно попадающих под сопутствующее воздействие поражающих факторов ядерного взрыва после сброса бомбы, хотел бы только заметить, что переход ко всё более мощным взрывам на Новой Земле, превосходившим по своим тротиловым эквивалентам то, что испытывалось на Семипалатинском полигоне, уже не в сотни, а в тысячи раз, накладывал свой отпечаток на самолёты. Что-то угрюмо-зловещее и в то же время жалостное исходило от облика тех носителей и сопровождавших их самолётов, которые приходили после сброса наиболее мощных термоядерных зарядов, получив при этом наибольшее воздействие светового излучения, ударной волны и испытав нагрузки на пределе прочности конструкции. Вспученное, покоричневевшее, а местами обгоревшее наше специальное термостойкое белое «противоатомное» лакокрасочное покрытие фюзеляжа. Полурасплавленные стёкла взлётно-посадочных фар и бортовых аэронавигационных огней, начисто обгоревшие звёзды, обтекатели антенн радиолокационных прицелов и всё прочее, что
было не металлом. В кабинах запах гари и обуглившиеся асбестовые оплётки электрических жгутов. В сжатые сроки усилиями инженерно-технического состава эти самолёты очищались, отмывались, перекрашивались свежей «атомной» краской, заменялись повреждённые детали, снова сияли красные звёзды, и снова боевые машины были в строю.
Весной 1962 года я был направлен в Рязань на курсы командиров кораблей, после которых, опять же под гнётом хрущёвских разгонов, кто-то дальновидный, дабы сберечь молодых, но уже влётанных лётчиков, припрятал нас на годик за туманной вывеской «спецгруппа лётчиков дальней авиации» в Аэрофлоте на пассажирских самолётах Ту-104. Я оказался в Иркутске, где пролетал год и где распрощался с холостяцким бытом на 26-м году жизни.
Далее последовал длительный, весьма не бедный событиями, непростой, напряжённый, но по-своему увлекательный и самый активный период моей жизни, дальнейшей жизни в боевой авиации, на описание которой, со многими её и драматическими, и забавными перипетиями, потребовалась бы целая книга.
Краткая летопись такова. Вернувшись в декабре 1963 года из Аэрофлота на боевые Ту-16, был командиром корабля 184-го гвардейского тяжелобомбардировочного полка в городе Прилуки на Черниговщине. Оттуда в 1965 году поступил в Военно-воздушную академию, окончил её командный факультет в 1969 году и получил назначение в Бобруйск на должность заместителя командира эскадрильи в 200-м гвардейском полку.
Там же в 1970 году стал командиром эскадрильи. Летом 1971 года был заместителем командира 1229-го полка на аэродроме Белая под Иркутском, таким образом снова очутившись в Восточной Сибири, а через год, распрощавшись с Ту-16-ми, стал командиром 1023-го полка стратегических самолётов ТУ-95, базировавшегося в составе 79-й авиадивизии на так называемом Семипалатинске-2, удалённом от города на 80 километров. В действительности это был печально знаменитый поселок Чаган, входивший в границы Семипалатинского ядерного полигона, где нас постоянно сотрясали подземные взрывы разной мощности, от которых подолгу ходуном ходили наши трёхэтажные дома, трескались оконные стёкла, падала посуда, рвались трубы на трассах тепло- и водоснабжения, а радиационный фон неизменно оставался повышенным. Ну а мы занимались своим делом, отрабатывая задачи стратегической авиации: полёты на большую дальность продолжительностью 14–17 часов (а с дозаправками топливом в воздухе – и
гораздо более) над акваториями Ледовитого и Тихого океанов, как если бы это были реальные действия по объектам Америки. Полёты эти всегда сопровождались практическими бомбометаниями на полигонах, условными либо, изредка, реальными пусками дальнобойных крылатых ракет и прочими элементами боевого применения. Периодически Генеральный штаб обязывал нас гоняться в бескрайних просторах Тихого океана за американскими авианосцами, отыскивать, снижаться, фотографировать их в условиях противодействия палубных истребителей, своими манёврами всячески стремившихся помешать нам выполнить задание.
Через шесть лет, побыв три года командиром полка и три – в должности заместителя командира 79-й дивизии, весной 1978 года я бы переведён на Украину командиром 106-й тяжелобомбардировочной дивизии стратегических самолётов Ту-95. Характер задач оставался таким же, как и на Востоке, только их отработка распространялась в основном на пространство Ледовитого и Атлантического океанов параллельно с освоением новых образцов ракетного и иного оружия.
Генералом стал в ноябре 1980 года. Откомандовав дивизией шесть лет, в 1984 году был отрешён от полётов и переведён на штабную работу. Осмелюсь похвастать, что за время моего руководства дивизией два её полка были награждены Вымпелами министра обороны, а сама дивизия заслужила почётное наименование «Имени 60-летия СССР».
В должности первого заместителя начальника штаба дальней авиации довелось по поручению Главкома ВВС побывать на международных авиасалонах в Малайзии, в Австралии. А в 1992 году по приглашению командования ВВС США – и в Америке, где в Пентагоне вёл беседы с американскими авиационными генералами, а при посещении авиабаз было позволено ознакомиться со многими боевыми, в том числе стратегическими, самолётами, а один – даже пилотировать.
Службу завершил в 1993 году, прослужив в общей сложности 38 лет и уволившись по болезни в обстановке горестного развала армии и утраты возможности не по словам, а на деле чем-то помогать нашим гарнизонам в пределах своих полномочий.
Награждён тремя орденами: орденом Красной Звезды, «За службу Родине в Вооружённых Силах СССР» 3-й степени и орденом Мужества за участие в испытаниях ядерного оружия. Ныне занимаюсь общественной работой,
являясь первым заместителем председателя Совета ветеранов дальней авиации.
Оглядываясь на прожитое, я нахожу себя в известном смысле счастливым человеком. Я счастлив тем, что профессия лётчика, именно боевая авиация, позволила, как мне представляется, в наиболее активной и увлекательной форме реализовать свои наклонности и устремления. Я ничуть не жалею, что из 38 лет службы большая часть пришлась на наши «медвежьи углы», далеко от столиц, с частыми переездами. Зачастую в суровых условиях мы честно делали своё ответственное, подчас весьма трудное и напряжённое дело. Делали его с полной отдачей сил, с высоким душевным настроем, со щедрой взаимовыручкой и немалой долей юмора, без которого в авиации никуда. Бывало всякое, но в целом меня всегда окружали честные, закалённые товарищи, мастера своего дела, у которых я находил поддержку, понимание, заботливость и общение, всегда составлявшее для меня главную опору в жизни.
Не впадая в ложную, слащавую идеализацию, хочу ещё раз воздать благодарение судьбе за то, что она с младых ногтей окунула меня в совершенно особый мир, именуемый Авиацией, и хранила меня в ней. Со своими неписаными правилами, своей психологией, традициями, со своими терниями, со своей, к сожалению, грязью, подлостью и трусостью и со своими Людьми, которые в своём абсолютном большинстве – это беспоказушные труженики, бескорыстные энтузиасты, преданно гордящиеся своей принадлежностью к этому особому миру.